ОСКОЛОК    Ефим    Бершин

ЯНА   ДЖИН

Яна Джин родилась в Тбилиси в 1967 г. Жила в Москве. В 1980 г. переселилась в США, где получила философское образование. Поэзию пишет на английском. Первая книга её поэзии "Bits And Pieces Of Conversations" вышла в Америке в 1994 г. В русском переводе её стихи появились впервые в 1997 г. в “Литературной газете" под рубрикой “Новая литературная звезда". Последовали публикации в журналах «Дружба народов» и «Новый мир». В 2000 г. в Москве (с параллельными переводами стихов Я. Джин на русский) вышел сборник "Неизбежное". 

(переводы Ефима Бершина)

ПОХОРОНЫ ПОЭТА

Какая разница, где тлеть -
в Венеции, в пустыне голой?
Душа уже не в силах петь,
когда петля сошлась на горле,
и отвратить нелепый суд,
когда, сквозь маску, поневоле,
внезапно обнажилась суть
души, замешенной на боли.
Недолго теплилась вина,
которая всему основа.
Через мгновение она
сменилась словом ради слова
безжизненного, как букварь,
как рыба на песчаной суше.
Ты - царь толпы,
невольный царь,
словами облизавший уши
толпе,
что над твоей строкой
трясется, млеет от надежды,
рыдает.
Кто из нас порой
не любит пестрые одежды?
Но ты однажды обронил,
что я в неутоленной страсти
виновна - как оборонил
себя от этой царской власти.
И я покорно понесла
твой крест, взвалив себе на плечи
и часть вины, и часть тепла,
и часть твоей безумной речи.
Но трудно отменить печаль,
и смех сквозь слезы - только поза.
Уже не отменить печать
грядущей смерти.
Слишком поздно.
Когда б ты мог, повел бы речь
о том, чтоб сжечь пустое тело.
Но что при жизни отгорело,
и после смерти не поджечь.

 (Пер. Ефим Бершин)

 

ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

Свет на женщине. Город.
Утро лезет из жил.
Сердце бьется у горла,
объясняя, что - жив,
что, тоской начиняясь
в этой клетке из стен,
не спеша начинаясь,
зарождается день
неизменной, прогорклой,
как судьба и вина,
стопкой воздуха горькой
перед стопкой вина.
Тихо боль завывает,
словно пес на цепи.
И глаза застывают,
как озера в степи.
Целый день, словно тени,
этой болью трубя,
мы проходим сквозь стены,
уходя от себя.
Но, как кровного брата,
эта странная боль -
возвращает обратно
на свиданье с собой,
чтобы, временем сбитым,
в слоновьей тоске,
словно сломанным бивнем,
вспыхнуть словом в строке.

(Пер. Ефим Бершин)

 

* * * 

А что стихи? - свидетельство гордыни,
свидетельство того, что он, поэт,
бессрочно заперт, как вода в графине,
в самом себе,
того, что много лет
в глуши души,
уподобляясь волку,
мечтал, что к нига с именем его
найдет приют на чьей-то пыльной полке.
А что еще?
А больше - ничего.
Вся жизнь, витиеватая, как букли,
паденье, взлеты, торжество идей -
все это - только буквы, буквы, буквы,
замызганные пальцами людей,
не знающих ни самого поэта,
ни вкуса крови, источавшей звук.
Но может быть, «лучом младого света»
его строку однажды назовут.
И что?
Ведь ночь - свидетельница страсти,
принявшая обличье черной власти
над криками сверчков
и над луной,
куда реальней и куда прекрасней
строки одной. И даже - не одной.
Ведь жизнь прекрасна
даже без прикрас,
поскольку жизнь дается
только раз.
Жить тем, что будет после -
будет поздно,
поскольку все, что к нам приходит после -
ничто.
Не-Бог,
не-черт,
не-пустота,
не-сон,
не-явь,
не-зло,
не-доброта,
не-ложь,
не-правда,
не прикосновенье
рук Шивы,
не плохое настроенье,
ни света - дням,
ни транса перед сломом,
ничто -
что нам
не обозначить словом.

 (Пер. Ефим Бершин)

 

ИСТЕРИЯ


(День первый)

Плоть - улитка.
И, пятясь,
спасает себя в себе,
как в раковине,
чтобы вырваться вновь из себя наружу.
Плоть - улыбка
сумасшедшего,
и, прячась от себя в себе,
распинает собою себя и душу.
Плоть - троянский конь для души голой,
откуда выскакивают всадники
с картонным словом наперевес
и скачут -наперерез,
как слово - из горла.
Все - снова
ради слова,
словно
испытанного, как полет.
Пока, змеей свернувшись, слово,
сойдясь на горле, не убьет.
Ничто не движется.
Ничто
не жаждет кутерьмы.
Лишь рвется пульс из-под пальто,
как узник из тюрьмы,
и конским цокотом копыт
стихает вдалеке,
и оседает, словно пыль
в зажатом кулаке.
Ты знаешь: этот пульс в ночи,
твой дом и мир вещей -
чужие, чуждые, ничьи,
ничье.
И ты - ничей.

(Вечер)

А в комнате твоей темно
и пусто. Ты и тень.
Лишь запыленное окно
хранит минувший день.
Глаза, не знающие слез,
уже к исходу дня
рассохлись, как кора берез,
лишенная дождя.
И только губы, навсегда
устав от немоты,
чуть шевельнулись и тогда
сложились в слово «ты».

(День второй)

Приходит утро. Треск фрамуги
оконной. Прежние сомненья.
Свет возвращается на круги,
как вор - на место преступленья.
В нору упрятанное «я»
минует ложь и нечистоты -
погибшее для бытия,
оно пригодно для работы.
Жизнь возрождается в мозгу,
шумит, бесплодно душу гложет.
Она иною быть не может.
И я иною - не могу.

 (Пер. Ефим Бершин)

 

СЛАБОСТЬ

Ты говорил то и дело,
что тело -
лишь одно из твоих примет,
а тебя - нет.
Есть лишь один заблудившийся призрак,
по которому запросто воссоздаешь
все, что было. Точнее, - его признак.
А если еще точнее - ложь.
Пустота проявляется медленно, как на пленке, -
словно воздух в дубленке,
обретая лишь форму и формулу,
что земля состоит из песка -
форменная
тоска.
Что с каждым взмахом ресниц око
становится частью лица, как окна
становятся частью дома.
А душа в темноте - бездонна,
и вмещает в себя другую душу.
Так до утра,
пока, как корабль на сушу,
душу не выбрасывает волна страсти.
Это - как застенчивое «здрасьте»,
обращенное к голому в бане
с прибавлением имени-отчества.
А душа - одна,
как дурак в нирване.
И утро - ад одиночества.
Ты говорил, что день -
тень
невыносимого бытия,
сотканного из лжи.
А я?
Скажи.
Да, ликующий вечер в себе таит
ожидание встречи, и так томит
запах памяти плоти, что страшно даже.
Но душа - все дальше.
Да, колотится в горле пульс,
словно ищет выход душе из тела.
Только дверь заколочена.
Дом твой пуст.
И выпутываться из пут
пустоты душевной - пустое дело.
Ибо жизнь - как боль на чужой картине,
из которой вынули нерв.
Ты запутался в паутине
времени,
которого нет.
Потому, задыхаясь, как под обложкой книга,
пожирая воздух, как озоновая гроза,
на похоронах собственного крика,
отвернувшись,
закрываешь глаза.

(Пер. Ефим Бершин)

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ САМОУБИЙЦЫ

                                                            Алеше

Мой милый мальчик,
ты, как в люльке,
качаешься в холодной петле
меж небом и землей,
как в люке,
как в старой колыбельной песне,
где вестник голубиной почты -
с кольцом, как с перебитым нервом.
И цепь, что связывала с почвой,
сегодня связывает с небом.
И губ застывшая фиалка
перекусила жизни нить.
Никто не нанял катафалка,
чтобы с тобой похоронить
и боль от твоего ухода,
и безразличие людей.
На нас давно идет охота,
как на осенних лебедей.
Без похоронного Шопена
ты с гибелью повенчан, без
ненужных слез.
И только пена
сверкнула белизной небес
у самых губ.
И только мама,
на дальнем берегу бродя,
зашлась слезами, как туманом.
Смерть выпадает, словно манна,
для заблудившихся бродяг.
Но океан рассек, как плетью,
Два мира, как стальное жало.
И эта плеть, свернувшись в петлю,
увы, тебя не удержала
от пережитых многократно
печалей.
Мальчик мой, мужчина!
Не все бессмысленно, что кратко.
Не все, что кратко, - беспричинно.
Вы, люди! Вы - рабы рассудка,
Щедрот, упрятанных в дома.
Я вою, как дурная сука,
над грудой вашего дерьма.
Но вы, пропитанные ядом
приспособленчества и лжи, -
о вас, о камень ваших взглядов
разбита маленькая жизнь.
Но нет - не мужества, не силы
ему не доставало тут.
Ему не доставало сини,
в которой облака растут.
Мы - зерна одного початка,
вся наша жизнь - наоборот.
Ты видел, как отводит чайка
остроконечный, черный рот
от рук дающего? В истоке
гордыни истина лежит:
рука дающего в итоге
еще способна задушить.
Когда б ты подождал, Алеша,
то стал значительно мудрей.
Но ты лежишь на смертном ложе
среди людей и нелюдей.
И что тебе до наших истин?
И что тебе простая суть?
Ты обратился с вечным иском
в холодный, вечный Высший Суд.
В стремительном порыве страстном
из сорной ринулся травы -
туда, где делятся пространством,
а не остатками жратвы.
Уходят братья по печали,
оставив чуть заметный след,
такими ясными ночами,
в которых даже страха нет
я верю: ты теперь спокоен
и видишь медленные сны
под медный лепет колоколен
твоей оставленной страны.
Сочится благодать по капле.
Ты - здесь. Ты - рядом. Ты - нигде.
Ты весь - как сон болотной цапли
на тонкой матовой ноге.

(Пер. Ефим Бершин)

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОТЦА

Ты спал. И в этом нервном сне
ты был испуган, нем, как рыба,
как мина накануне взрыва
в тревожной, зыбкой тишине.
С невыплаканною тоской
ты спал, как одинокий ворон.
А я себе казалась вором,
уже укравшим твой покой.
Благодарю. За все. Подряд.
За все, что мне испить досталось,
тебя благодарю. За малость.
За голос, за улыбку, взгляд.
Я видела: ты спал! Во сне
ты был и небыл. Все - напрасно.
Твое отсутствие ужасно,
как сон на смятой простыне.
Зачем ты вышел из реки
судьбы, ее руки не стиснув?
Зачем усталым шахматистом
играл с судьбою в поддавки?
Отец и мать - родные пятна,
родимые. Но я - одна.
А муж и мужняя жена
лежат крест-накрест, как распятье,
на коем я водружена.

 (Пер. Ефим Бершин)

ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ

Пифагорейцы, право слово, были правы:
все, повторяясь, возвращается на круги.
Во всей истории земной - ни капли правды.
Ни капли правды. Лишь одни пустые звуки.
И темнота. И боль потерь. И только снится
вам искра света вдалеке, в конце туннеля.
Мне свет не нужен. Я люблю свою темницу
во глубине своей разобранной постели.
А я не чувствую уже, как говорится,
ни блеска боли, ни ее пустого глянца.
Наверно, я могла бы просто притвориться.
Но мне наскучило бы просто притворяться.
Достать бутылку из буфета, жахнуть водки,
да сжечь нутро свое. Да так ему и надо,
покуда в цирке бытия гуляют волки,
изображая на арене клоунаду.
На самом деле - только шок, и только драмы.
И тридцать сребрянников - стоимость билета.
На самом деле не дала бы я ни драхмы
за эти ужасы, за представленье это,
за этот быт, давно оглохший, словно вата,
и разукрашенный , как ряженый на святки.
И мы валяемся в сверкающих кроватях,
как псы бездомные - на загородной свалке.
И жизнь болтается, как бабье коромысло
с пустыми ведрами. И на своей постели
я раньше плакала - теперь не вижу смысла,
теперь глаза мои, как ведра, опустели.
А что мне плакать? Что не так ложится карта?
Хотели пику, а в итоге вышла трефа?
Дорога - блеф. И наша жизнь уже - поката.
Но мы на многое готовы ради блефа.
Найти жилище посоветовали люди,
но на дальнейшее не выдали мне чека.
Я буду жить в канализационном люке.
Но независимо. Но абсолютно честно

глядеть в пустые и бессмысленные зенки
разящей правде, под ножом ее не охнув.
Лишь опущусь на обездоленную землю
и, в худшем случае, как нищенка, подохну,
чуть преждевременно, немного раньше срока,
открыв грядущему пустеющие вены.
И - без истерики. И не судите строго.
Мой слог - безжалостный, зато предельно верный.
К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.
К тому же я могу, поддавшись вою ветра,
приговорить к расстрелу собственные мысли,
размазав душу по полотнищу рассвета.

 (Пер. Ефим Бершин)

ПЕСНЯ ДЛЯ ЕВЫ

Вещи начинают говорить.
Мертвое клубится и живет.
Суть живого - пьяный алгоритм,
самоуглубленный, как живот.
От молитвы, к тебе обращенной, остались останки.
Я хочу позабыть роковое, ненужное слово «останься».
Желтые нарциссы в темноте -
желтые до яда, до разрыва.
Тень надежды спрятана в мечте -
мрачной и угрюмой, словно рыба.
Уходи к отшельникам в скиты.
Приобщайся к ясности и чести.
Как непротивление, просты
истины. Изыди и исчезни.
Истины в разрозненных томах
не сыскать, как солнца - в пыльной люстре.
Жизни в расфуфыренных домах
меньше, чем в распластанном моллюске -
розовом, издохшем, неземном -
так, плашмя, самоубийцы бьются -
стынет в перевернутой вверх дном
раковине посредине блюдца.
Он не знает связи родовой.
В раковине - рокот роковой.
Посиди мгновенье, не дыша.
Тормозни свои земные муки.
Слышишь, как безумствует душа
и зудит, как мусорные мухи.
Жизнь из плоти убегает вон,
словно зэк бежит от приговора.
Так уходит от погони волк,
когда цепью развернется свора.
Пусть уходит. Бог ее простит.
Суетная, мелкая - с улитку, -
ей владел хватательный инстинкт.
Пусть уходит. Отвори калитку.
Вот уже наружу рвется плоть
из тюрьмы корсета. Скоро сменишь
плоть свою.
Не больно?
Вот - и плод.
Больно - когда слишком долго медлишь.
И покуда гаснет в море взор,
спазм у горла - как волна в полете
или тот конфуцианский вздор
в вычурном китайском переплете,
что хотел нам душу излечить
от тоски и праведного гнева.
Не лечить хотел он - разлучить.
О, моя несчастная! О, Ева!
Где твой выбор? Если лишь любовь -
суть твоя, единственный твой признак.
Так душа - обозначает боль.
Так твой муж - не муж, а сущий призрак,
как американская мечта,
как похмелье за калиткой рая
или тень от райского куста,
или звон вчерашнего трамвая.
Ну его! Верни ему ребро!
Нужен он тебе, как пьяной суке
пятая нога. Его добро -
задница, вспотевшая от скуки.
Уходи. Пляши себе окрест.
Мир без боли захлебнется ядом.
Если кто к тебе протянет перст -
отруби его, как, саблей, взглядом.
Божий мир - один звериный рык,
где Конфуций, как стекольщик в раму,
втискивает правила игры,
как осколки в дышащую рану.

 (Пер. Ефим Бершин)