*
* *
Кровит
закат,
пируют
волки,
шипит
мангал,
сочится
сок.
Все
острова мои - осколки,
летящие
наискосок.
Все
корабли мои - на шлюпки
разменены
давным давно.
Как
размалеванные шлюхи,
рябины
ломятся в окно.
Никто
не собирает яблок.
Страна
устала быть страной.
Лишь
месяца бессонный ялик
вдали
спасается, как Ной.
Не
жди меня.
И
будут рады
сомкнуться
у твоей руки
все
будущие Арараты,
все
прошлые материки.
А
я сумею после взрыва
скользнуть
по галечному дну,
как
окровавленная рыба,
перекусившая
блесну.
*
* *
Что-то
крылья летают отдельно от птиц,
или
угол полета рассчитан неверно.
И
блуждают зрачки в отдаленьи от лиц,
одинокие,
как
голова Олоферна.
Эта
женщина слишком лукаво молчит.
Я
проигран.
Раскрыта
крапленая карта.
Неужели
столетье меня победит,
как
в кино,
расстреляв
из последнего кадра.
Был
без ножен клинок,
без
рояля мотив,
без
любви голова доживает под ветром
на
серебряной пике,
покуда
Юдифь
настороженно
прелюбодействует с веком.
Я
тебя досмотрю.
Я
- добыча твоя,
словно
грязная кость для бездомной собаки,
что
опасливо роется в мусорном баке,
постигая
гармонию небытия.
РЕКВИЕМ
(Памяти
Жени)
Когда я верить в чудо перестал,
Когда освободился пьедестал,
Когда фигур божественных не
стало,
Я,
наконец-то, разгадал секрет,-
Что красота не там, где
Поликлет,
А в пустоте пустого пьедестала.
Евгений БЛАЖЕЕВСКИЙ
1.
Давай
поговорим о пустоте,
проделавшей
дыру в беспечном быте.
Недолго
пребывая в пестроте
застолий
и мелькающих событий,
поймешь,
что арендован пустотой
на
должность записного златоуста,
как
арендован клен звенеть листвой,
покуда
он листвой усеян густо,
как
арендован ливень петь струной,
шептать
и разливаться безвозмездно,
пока
не взялся коркой ледяной
заросший
пруд у твоего подъезда.
Приходит
осень.
И
пустая плоть,
ненужная,
как валенки в июле,
напоминает
почерневший плод,
золу
в камине и жакан от пули.
И
понимаешь, что любовь чиста,
как
первый луч на мартовской мимозе,
что
Родина - сквозная пустота,
свистящая,
как выстрел на морозе,
что
догорает тополь, как свеча,
что
лист его изъеден и скукожен,
что
жизнь уйдет, как воздух из мяча
уходит
сквозь разодранную кожу,
что
под кленовый аккомпанемент
ваятель,
вдохновенный и искусный,
очищенный
тобою постамент
займет
твоим недоуменным бюстом,
и
все расставит по своим местам:
граненый
воздух - предоставит зелью,
дыханье
- ветру,
голос
- небесам,
все
остальное - в землю,
в землю,
в землю.
2
Из
огня - да в полымя,
из загона - в стойло
волокли да бросили
за квадратный шиш.
В этом сучьем времени
умирать не стоило
да и петь не стоило
за его гроши.
Вышибали заживо
спесь и дурь о камни.
Там, где цели дороги,
цены - дороги.
Если б знали прикупы,
жили б дураками
и гуляли трезвые,
словно дураки.
Раной на запястии,
слово в слово словно
повторил березовый
утренний надрез.
Выпить бы рассветную!
Да невольник слова
ныне
и воистину,
и вовеки трезв.
3.
...
но рукой дрожащей доставая курево,
как
юнец обиженный,
опоздав
к обедне,
над
провалом,
свищущим
подле Троекурова,
задыхаюсь
ревностью к своенравной бездне,
напряженно
дышащей рябью спелых трав,
на
которых плитами голуби уснули.
Это
ж надо - выказать непокорный нрав
и
споткнуться замертво
за
версту до пули.
4.
А
что мы знаем, в сущности, с тобой
о
жизни облупившегося
бюста,
торчащего
фабричною трубой
в
осеннем парке, где темно и пусто?
Он
светится на вечной мерзлоте
бутылкой,
принесенной на продажу.
И
как сапог, прилаженный к ноге,
прилажен
к облетевшему пейзажу.
Он
предназначен пробкой на ветру,
как
кляп для бочки,
как
затвор для дула,
закрыть
собой бессонную дыру,
чтоб
по ночам из вечности не дуло.
5.
Две
звезды из небосвода вытекли,
как
глаза с потухшего лица.
Как
тебе в подземном вытрезвителе?
Что
ж не отрезвили до конца?
Вороны
чернеют эпитафией.
Белый
крест, как милиционер,
охраняет
певчих обитателей
неподъемных,
неподсудных недр.
*
* *
Как
глухо.
Как
метет пурга.
И
люди сквозь пургу, отчаясь,
бредут
на ощупь, наугад,
домов
и лиц не различая.
Они
похожи.
К
масти - масть.
Но
то, что ночь им уготовит,
сегодня
рано понимать,
а
завтра понимать не стоит.
Они
ослепли в эту ночь.
Метет
пурга.
Но
за ворота
я
выйду.
Как
сквозь масло нож,
пройду
сквозь снег до поворота.
И
встану на голову, чтоб
увидели,
прервав
движенье,
что
в переулке вырос столб
с
лица необщим выраженьем.
*
* *
Скупая
геометрия зимы.
Квадрат
окна.
Гипотенуза
шторы.
Две
улицы, бредущие из тьмы,
забытые,
как заповеди Торы.
Два
дерева на ледяном ветру
углом
склонились на манер холопьев.
Красавица,
рожденная из хлопьев,
в
моих руках растаяла к утру.
Мне
холодно.
В
руке сжимая уголь,
рисую
стены.
Дело
- к февралю.
И
медленно делю шагами угол,
как
будто зиму надвое делю.
*
* *
Памяти
Юрия Левитанского
Все
сбылось, наконец.
Короли
оказались голы
и
вальты.
и
эта дама в чужом окне
наконец-то
заснула, его глаголы
повторяя
в своем беспокойном сне.
И
в песочных часах уже не песок, а пепел,
да
и тот просыпался сквозь стекло.
И
душа так легко срывается с петель,
как
калитка,
ведущая
к берегу, где светло,
где
уже не важны
ни
глаголы,
ни
власть,
ни
вера,
ни
любовь, о которой он так молил
ту
страну,
что
живет по законам ветра,
разносящего
по миру
коченеющий
снег могил.
КРЕЩЕНЬЕ
Нам далеко до Иордана,
где струи, вязкие, как сок,
сочатся столь же первозданно,
как солнце, воздух и песок,
где к северу от Бет-Шеана,
что солнцем выкрашен, как хной,
толпа смиренно не дышала
в немыслимый крещенский зной.
Слепцы, погонщики верблюдов,
менялы и поводыри,
и множество другого люда
стояли молча до зари.
Они искали место Богу
и суть, и формулу. И вот
спокойно обрели свободу
в купели иорданских вод.
Нам - далеко.
В снегу - осины.
Из сруба выперла скоба.
И весть о Человечьем Сыне
доносит хриплый
лай собак.
Зато соседка на Крещенье
всех разом соберет к столу
и, наспех вымолив прощенье
у складня в вышитом углу,
достанет из печи просфоры -
вся распаленная, в золе.
Но тем решит проблему формы
и места Бога на земле.
*
* *
Пока
во мгле, подобно чуду,
звезда
над Сретенкой горит, -
допить
вино,
разбить
посуду,
все
распродать иль подарить,
и,
пальцы в голову вонзая,
прощаться,
плакать
без стыда,
купить
билеты у вокзала
и...
не уехать никуда,
допить
вино,
глядеть
покорно,
просить
прощенья в темноте,
захлопнуть
дверь
и
спать спокойно
с
вязальной спицей в животе.
*
* *
Почудится
рывок весны
над
перемерзшими погостами,
как
крик беременной луны.
Прости
нас, Господи.
Живем
от Ноевых щедрот,
от
исторического ила,
От
наших северных широт
вода
еще не уходила.
Она
замерзла, как бокал
с
вином.
И
ветер правит миром.
И
только смех - по кабакам.
И
только стоны - по квартирам.
Нам
пращур - Ной.
Нам
мир - вода.
Нам
плот - Отечество и вера,
и
ледяные города,
во
сне звенящие от ветра.
Я
улетаю.
Этот
снег -
как
ангел перевоплощенный,
как
мир, заведомо прощенный,
поскольку
нам иного нет.
Как
весело, уйдя в полет,
(
по Пушкину, мой друг любезный )
коньками
звучно резать лед
над
бездной.
*
* *
И
баба на метле...
И
ангел на осляти...
И
танцы под густой трамвайный перезвон...
И
нищий, распустив нечесаные пряди,
склонился
у метро,
как
старый патефон...
И
толчея огней...
И
рожа на заборе...
И
розовый Христос...
И
елка на ковре...
И
вскоре Новый год...
И
женщина...
И
вскоре
закончится
январь
и
сны о январе...
И
хочется взлететь
на
выцветшем диване...
И
красное вино...
И
лампочка горит...
И
ветер, и луна...
И,
лежа рядом с вами,
неслышно,
как звезда
с
звездою говорить...
И
снова пасть метро...
И
пьяные...
И
дети...
И
одинокий бюст в заброшенном саду...
И
ведьмы...
И
козлы...
Кончается
столетье...
И
станция...
И
все...
И
я сейчас сойду...
*
* *
Но
журавлиный клин
на циферблате неба
показывает
без пяти двенадцать.
И
мы зашторим окна и уснем,
и
я увижу фосфорные стрелки
нетерпеливых
обнаженных ног,
которые
покажут откровенно
на
циферблате старого дивана
без
четверти последнюю любовь,
ползущую
из темноты постели.
*
* *
Я
молился еврейскому богу по-русски
и
захлебывался астматическим морем,
жрал
песок пустынь
и
протягивал руки
за
случайным хлебом,
и
не был вором.
Но
таился, как вор, от ночного ветра
в
городах,
где
спала на камнях идея,
знал
любовь и войну,
но
не знал ответа -
с
кем и где я?
Я
варился в котле Иерусалима,
спал
в снегу,
рвал
рубаху ветвями акаций,
рассыпался,
словно сухая глина,
не
найдя для себя языков и наций.
Но
однажды,
неслышно
скользнув из калитки,
вышел
к морю где-то у Питера или Тира
и
подслушал, как Бог играет на скрипке,
репетируя
сотворение мира.
*
* *
Самоубийство
длиною
в апрель,
прыганье
в окна,
печатные
лица,
дни,
близорукие,
как нонпарель
с
полуистлевшей газетной страницы.
Женщины
- вскрытые вены весны.
Кровью
- в тумане,
как в смоченной вате,
падают
вниз на качелях вины,
определяя,
кто виноватей.
Кто
виноватей, безжалостней?
Кто
молча
уходит в разбухшее поле
так,
как с крючка опадает пальто,
не
достигая заветного пола?
*
* *
Бьет
по осени,
как
по лицу или в пах,
опустившись
с небес до пивного ларька,
записным
забулдыгой, пропившимся в прах,
то
ли дождь,
то
ли снег,
то
ли Божья рука.
Бьют
по осени,
будто
коленом под дых,
или
пьяным осколком свистят у виска.
И
усталое сердце, как тройка гнедых,
разрывая
поводья артерий пустых,
разрывается,
бросив
в ночи седока.
Мне
уже недоступна подобная прыть.
И
гнедою кобылой съедая покой
недожеванной
жвачки,
у
ваших корыт
помышляю
о теле,
чтоб
душу укрыть,
чтоб
вконец не замерзнуть на вашей
Тверской,
где
последний фонарь, догорая, горит,
где
безродным пришельцем из дальних
миров
я
пытался заставить асфальт говорить
миллионом
моих индевеющих ртов.
И
пока мое горло забито куском,
и
подвальной решеткою месяц распят,
ваши
улицы бредят моим языком,
ваши
окна моими глазами не спят,
наблюдая,
как корчатся церкви в крестах,
как
два бюста,
сойдясь
голова к голове,
задохнулись
любовью в дрожащих кустах.
Я
один.
Я
неслышно иду по Москве.
Я
уже произвел немудреный расчет.
Я
покорен, как облако или река.
Но
настойчиво гонит куда-то еще
то
ли дождь,
то
ли снег,
то
ли Божья рука.
*
* *
Осколки
неба со стекла
слизав
одним движеньем точным,
дворняга
сумерек стекла
по
ржавым трубам водосточным.
И
мир,
теряя
свет и тень,
и
запах,
и
остатки смысла,
срывался
окнами со стен
в
траву,
как
ведра с коромысла.
Сушилось,
обнажая дом,
уже
ненужное исподнее.
Казалась
бочка за кустом
забытым
люком в преисподнюю.
И
жизнь дрожала, словно ствол,
проросший
сквозь чердак барака.
Под
спудом ужаса и мрака
и
смерть казалась Рождеством.
*
* *
Выныривая
из чужих ворот,
теряя
коченеющий рассудок,
тону,
беззвучный разевая рот,
в
аквариумах телефонных будок.
Твой
голос, как спасительная дверь
в
страну покоя и в страну обмана,
где
голубь есть,
где
зеленеет твердь,
взошедшая
из бездны океана.
Но
из-под ног уходят острова,
срываясь,
как трамваи из-под тока,
хотя
еще безумствует Москва,
не
чуя приближение потопа,
хотя
еще твой голос по ночам
несется
трелью телефонных линий...
Но
первая стекает по плечам
вода
сорокасуточного ливня.
Куда
нам плыть,
когда
уже одни,
когда
уже и дни теряют числа?
Я
здесь пока.
Я
чист перед людьми.
Но
на ковчег уже собрали чистых.
И
вот,
почти
не ощущая плоть,
завороженный
предпотопным действом,
иду
по суше,
как
ходил Господь
по
непокорным водам иудейским.
*
* *
И
черным клювом дирижера
выклевывая
зерна нот,
оркестр
подобьем приговора
швырнул
в рождественскую ночь
все
то, что снилось,
то,
что было,
все
то, чему уже не быть,
ту
женщину, что так разбила
бокал,
как
разбивают быт,
как
разбивают время суток,
как
льды взрывают в январе.
Судьба
- беременная сука,
замерзшая
в чужом дворе,
где
с тонким стоном ель качается,
как
одинокий голос в хоре.
И
суть не в том, что жизнь кончается,
а
в том, что вечность на исходе.
* * *
Пафос. Враки. Слов немерено
нанесли к исходу века,
не заметив, как намеренно
убивали человека.
И свистел над самым ухом
топором веселый плотник,
отделяя плоть от духа,
отделяя дух от плоти.
Я за рубль глядел в зверинце -
в очередь, согласно чину,
звери-смерды, звери-принцы
шли на бой за мертвечину.
Сгинул век в дыре озоновой,
а за ним - людская масса
с философией, основанной
на куске сырого мяса.
*
* *
Цепь
революций и соблазнов,
где
что ни храм - то на крови.
Любимые,
вы
безобразны
в
своей избыточной любви,
когда,
затравленные
псами,
уже
зарыв добычу в степь,
вдруг
возвращаетесь
и
сами
себя
сажаете на цепь.
А
я один
с
печальной силой
на
историческом витке
стою
свободный и красивый
с
собакою на поводке.
*
* *
"Ночь, ледяная рябь канала,
аптека, улица, фонарь..."
А.Блок
Только
ночь, аптека да канава,
да
базар за каменным мостом.
Только
ледяная рябь канала,
как
петлей,
захлестывает
дом.
Только
пес,
разворотивший
урну,
и
кривая, как бандитский нож,
улица
ползет по Петербургу
в
черную рождественскую ночь.
Знаешь,
друг,
давай
стихи зароем,
по-собачьи
разрыхляя снег.
И
- на четвереньки.
И
- завоем,
возвещая
двадцать первый век.