* * *

Незаконнорожденный сын
виноградной лозы и мула,

мимо денег и мимо времени
прущий в прах,

отвалили киты,

и надежда тебя обманула,

и покоится нынешний мир

на своих черепах.

Посиди у огня,

на щепу расщепляя поленья,

озаряя мерцающим светом

последний вокзал.

И из скорости времени

вычти скорость мышленья,

чтобы стало понятно,

на сколько ты опоздал.

Пусть поведает Ягве,

почем черепа на рынке?

И почем его чаша?

И что в ней?

И с чем ее пить?

Мы уже не умеем молиться,

но мы по старинке

на краю преисподней

приходим

в Его общепит.

Но и так уже ясно,

что некуда больше деться,

что едва ли уже дотянем до новой весны...

Неожиданно

различаю в себе младенца,

колесящего по миру

в катафалке

родной страны.

* * *

Осень.

Нетопленый лес.

Похороны костра.

Кладбище.

Крашеный крест,

как выраженье добра.

Звук - выраженье струны.

Власть - выражение воли.

Я - выражение боли

этой несчастной страны.

*     *     *

Ворвавшись в заспанный январь

кульбитом,

сумасшедшим сальто,

голубкой снега -

                      на фонарь,

пятном белил -

                      на холст асфальта,

лежу на Внуковском шоссе

и, разделяя участь птицы,

гляжу на стынущие лица

в текущем мимо колесе.

А в небе,

Богу вопреки,

печальный пасынок России

летает наперегонки

покуда не иссякли силы.

Еще не угадав судьбы,

летит, выпячивая локти,

туда, где пьяные столбы

и жаркий дух ревущей плоти,

где, в небе пропахав межу,

с отравленными голубями

в обнимку

я уже лежу

в унылой придорожной яме.

Россия,

сводная сестра,

не сотвори себе кумира!

Когда закончится игра

в театре стынущего мира,

тогда останутся в конце

пути,

где занавес закрыли, -

зрачки, ползущие по крыльям,

и мертвый голубь на лице.

МОНОЛОГ

                      "Ты стань жуком,

                       я стану муравьем.

                       И лучшей доли,

                       кажется, не надо."



                                      Е.Блажеевский

1.

Безлюдна полночь,

и Москва пуста,

как женщина,

утратившая нежность.

Все кончено.

И я живу с листа.

как будто раньше никогда и не жил,

как будто бы не ведал,

что пустот

не терпит жизнь,

И в ледяную стужу

бреду один.

И время - как пальто

перелицовано карманами наружу.

2.

В нем все - не то.

Другие имена,

другое небо

и другие люди -

красивые,

которые меня

еще не знают

и уже не любят

за то,

что, распахнувшись, к ним иду,

за то,

что губы изломаю в споре,

за то,

что я, живя в своем аду,

не чувствую сомнения и боли,

когда, сорвавшись,

как осенний лист,

лечу без сожаления и вздоха,

когда, свихнувшись,

предъявляет иск

тяжелая похмельная эпоха.

Да, я спешил.

В том не моя вина.

Мне медлить не положено по жанру.

Кто долго падал -

не достигнет дна,

кто долго пел -

не допоет, пожалуй.

3.

Но вот,

хрипя в осеннюю траву,

я понимаю,

что судьбе в отместку,

сорвавшись вниз,

я все еще живу -

без имени,

без возраста,

без места

в пустом дому,

где стены из стекла,

вражда наивна,

а любовь бесплодна,

где нами молча выбрана была

прекрасная,

но странная свобода:

свобода

выбирать от сих до сих,

свобода

стать жуком в навозной жиже,

свобода

даже самый лучший стих

не написать

и все-таки не выжить.

Мы волчье племя.

Мы сродни волкам.

Но, предавая чистую породу,

мы сами стрелы выдали стрелкам

и сами на себя ведем охоту.

И спорим о природе ремесла

в дыму табачном коротая вечер,

когда уже отпущена стрела,

и за спиною

страшно дышит

вечность.

* * *

И дико во тьме завывая,

в какой-то звериной тоске

целую копыта трамвая,

стоящего в тупике.

Ну, трогай!

И вот через город,

страдая избытком чувств,

как бюст с перерезанным горлом,

по черной брусчатке качусь

с глазницами без огня,

с оторванной головой.

И ветер гонит меня,

как мусор, по мостовой.

А следом, покуда жив,

покуда со мной душа -

"Держите вора! Держи-

те революцьонный шаг!"

О, Боже!

Я родом оттуда,

где из Боровицких ворот

на белой ослице Иуда

въезжает в ликующий сброд.

Я тоже во всадники метил.

Спасибо, не вышло.

Увы.

Спасибо, никто не заметил,

что я уже без головы,

что вместе со всеми,

безлицый,

стекая в подземные трубы,

целую копыта ослице,

в кровь раздирая губы.

*   *   *

Напророчила снег

одинокая туча-пророчица.

И московский декабрь -

словно пес у закрытых дверей.

На звенящем ветру

догорает фонарь одиночества -

пожалуй, единственный

          из еще не погашенных

                            фонарей.

Я живу на десятом.

По небу текут тротуары.

Подгулявшие вопли

          срываются с черных мостов.

И стоит постовой,

словно замок на бреге Луары,

на высоком посту

охраняя влюбленных котов.

У ночного окна

ожидаю случайного гостя

из далекой страны,

у которой названия нет.

Отработала медь.

Возвратились деревья с погоста.

Проступил дирижер.

Тишина.

Начинается снег.

Я привык ко всему.

И на выстрелы шею не выгну.

Я играю с листа

и умею дороги листать.

Я привык к этой жизни.

А надо -

          и к смерти привыкну.

Будем водку с ней пить

и по сонной столице летать.

Прошвырнемся в ночи

по Арбату,

а после - по Трубной.

И заглянем домой,

где томится огонь в камельке,

где тепло и светло,

где я сплю с телефонною трубкой,

разговаривающей

на чужом языке.

*   *   *

                            Ю. Соловьевой



Виолончель,

читающая книгу

под звуки нескончаемых дождей,

дрожала и была подобна крику,

живущему отдельно от людей.

Влюбленный бюст,

стоящий истуканом,

пенсионер,

жующий чебурек,

пустой башмак,

оплаканный фонтаном,

и постовой,

живущий в кобуре,

и мост,

напоминающий качели,

и сытые ночные поезда -

все протекло меж струн виолончели

и унеслось неведомо куда.

Поскольку в этом скопище живых,

где больше не до живу - быть бы жиру ,-

она одна была угодна миру,

висящему на нитях дождевых.

* * *

Г. Лебедевой

Приходила в дом невестой,

воровала вечера

и, как ризой,

занавеской

укрывала часть двора.

И пока летали низко

над роялем

крылья рук,

все казалась пианисткой,

небом посланною вдруг.

Но потом,

взлетев со дна

этой музыки дремотной,

ты какой-то хищной нотой

выпорхнула из окна.

И стою белей листа

перед пропастью оконной,

как свеча перед иконой,

на которой пустота.

* * *

Прокрались,

дверью скрипнув,

любовь свою тая –

прижавшимися скрипками

любовники стоят.

а я стою у пульта.

мне, в общем, все равно,

что два безумных пульса

рванулись за окно.

* * *

Эти летние дожди

бьют наотмашь смехом, болью.

Боже,

как они разбойны

эти летние дожди.

Навертели кучу дел,

все смешав между собою.

И, как от стены обои,

души отстают от тел.

Выпотрошенный до дна,

кто-то вдаль идет от дома,

а за ним влачатся долго

шлейфом взгляды из окна.

Там лицо ушло во мглу.

Там, с дождем смешавшись,

тая,

каплей женщина стекает

по оконному стеклу.

* * *

Облако,

изъеденное молью,

яблоко,

изъеденное червем,

женщина,

оставленная мною,

желтый лист на тополе вечернем.

Понимаю,

в этом все и дело -

в облаке,

в падении листа.

Господи,

но как же надоело

эту книгу заново листать,

мучиться сомнением и болью,

чтобы на изжеванных листах

отыскать изъеденное молью

облако

и женщину в слезах.

Из цикла «Попытка автопортрета»

1. ГОРОДСКОЙ ПЕЙЗАЖ

      ( холст, масло )

И, как на сковородке маргарин,

растаял день,

и забродила брага

крепчайшей тьмы

и растворила грим

строений спящих,

лишь глаза витрин

выхватывали улицу из мрака.

На фоне света было видно, как

янтарь дождя искрится и дробится,

кровоточит на крыше черепица,

фуражкой нахлобученной чердак

на доме дремлет

и себе же снится.

Казалось мне,

что из-под тополей,

как спутник,

к фонарю стремилась урна.

Фонарь напоминал кольцо Сатурна,

лишенное Сатурна,

но абсурдно

сравнение планет и фонарей.

Все замерло.

Лишь свой унылый хвост

тянул трамвай

и кинолентой окон

мелькал в ночи.

Цвела колючим оком

реклама фильма,

прожигая холст,

подмигивая, будто ненароком.

Все замерло.

Лишь на краю холста

в окне,

вместившем боль какой-то драмы,

                сквозила

                  жизнь

      за крестовиной рамы,

           как по другую

                 сторону

                   креста.

2. НАТЮРМОРТ

( холст, масло )

                                  Инне

Обнаженная рыба

упала ничком

на подмостки стола.

Опустившись на дно,

сквозь прореху в кувшине

глядело тайком

на ее наготу молодое вино.

В позолоченной чашке,

почти у окна,

желтый парус лимона лежал на мели,

словно взяли и выпили море до дна,

не дождавшись,

пока уплывать корабли.

Не умея сдержать вытекающий сок,

над равниной салата

и прочей едой

недоеденный кем-то арбузный кусок

восходил из тарелки зарей молодой.

Под мужским каблуком задохнулось стекло.

А на узкой кровати,

правее стола,

в голубую подушку дыша тяжело,

вопросительным знаком

хозяйка спала.

3. АВТОПОРТРЕТ В САДУ

( картон, уголь )

Уже дымит кирпичная труба,

уже соседи выехали с дачи.

И снова благосклонная судьба

кривляется и воет по-собачьи.

В моем саду цветет металлолом,

гуляет ветер,

с сумерками споря,

и бьет калитка крашеным крылом,

не в силах оторваться от забора.

Мне хорошо.

Я молод и любим.

Я сам из дыма создал Галатею.

Мне хорошо.

И светел чистый бинт,

соединивший голову и шею.

Вот мой очаг.

А вот мои дрова.

Вот что-то мимо уха просвистело -

и сразу закружилась голова,

как будто гайки

ринулись из тела.

4. ПЕЙЗАЖ НА ФОНЕ АВТОПОРТРЕТА

( холст, масло )

Соринкой в глаз вплывает облако,

и обнаженная невеста

летит во мрак,

лишенный облика,

укрывшись белой занавеской.

И поводя хвостами рыжими,

над уличными голосами,

над фонарями и над крышами

табун пасется под глазами,

в которых плещется история

и страх,

и ненависть,

и точка

надежды раненой,

которая

еще жива стыдом за то, что

пока страна под нож прозектора

ложится,

как больная птица,

урод,

украв чужое зеркало,

никак собой не насладится.

ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Как будто приход Тохтамыша,

пропитанный гарью и пеплом,

почуяв, аукнулись мыши

и выползли в самое пекло

на площадь,

где солнце до дна

допило воскресную лужу,

где давит на плечи вина,

и хочется выплюнуть душу,

туда,

где, за дело болея,

газетной строкой блюя,

в бесстрастную морду дисплея

швыряют итог бытия,

туда,

где на негра, в гранит

сошедшего шагом мессии,

из жирного зноя глядит

высокое небо России,

туда,

где, как серая мышь,

на эти угрюмые зданья

ложится тревожная мысль,

еще не имея названья,

где в наспех устроенном скверике

на месте монашьего сада

Москва задохнулась в истерике

на черной груди Александра.

МОЙКА, 12

1.

Шел мокрый снег

и налипал на лица.

Шел вечный снег

над вечною Невой.

Шел долгий снег,

и таяла столица,

и уходила

в камни мостовой.

На берегу

под снегом люди мокли

и понимали:

кончена игра,

и пройден путь

от Царского до Мойки

стремительно,

как взмах его пера.

Все ощутимей на людей давила

трагедия исчерпанной судьбы.

Шел мокрый снег.

И время дико выло,

пустое,

как фонарные столбы.

Оно уже допито и допето.

И рифмы нет.

И выкурен табак.

И все сошлось.

И из-за парапета

звучал прибой,

как вой цепных собак.

А рядом,

появляясь из-за снега,

на расстояньи поднятой руки,

лишась рассудка,

хохотало небо,

заглядывая в зеркало реки.

А хлопья заворачивали пуще

и бились в затемненное окно,

где с сумасшедшим небом заодно

за стеклами

смеялся мертвый Пушкин.

Цвела метель улыбкой Афродиты.

Цвела метель!

И день почти зачах.

И ведьмами неслись кариатиды

и уносили город на плечах.

2.

Сгустилась ночь.

На Мойке все заснули.

Что ж, пройден путь,

обычный, впрочем,

путь.

От первых строк

и до последней пули,

авось, и мы

протянем как-нибудь.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТТЕПЕЛЬ

( Тетраптих )

1.

Дитя разврата и абсурда,

партнер в проигранной игре,

зачем тебя сливает в урну

убогий дворник на заре

в стране

где правит волчий вой,

и где сердца на счастье бьются,

где недокошенной травой

ночные призраки крадутся,

где мысли служат сапогу,

где дважды в век,

а то и чаще,

костры пылают на снегу,

суля немедленное счастье,

где, мрачно веря в чудеса,

питаемые липкой ложью,

мы были частью колеса,

ползущего по бездорожью.

2.

Неужто оттепель права,

диктуя таянье и бегство,

когда от сырости и бедствий

в тулуп уходит голова.

Но на чернеющем снегу,

съедающем остатки дачи,

я тоже таю.

Я иначе

уже, наверно, не могу.

Мы все растаем.

Мы вода

больной,

пылающей державы.

Мы все по этим трубам ржавым

в огонь,

неведомо куда

с глазами мертвенней клише

уйдем,

не подведя итога,

без сожаления,

без Бога

в своей измученной душе.

3.

Но в очереди ко дверям,

за коими покой не купишь,

народ своим поводырям

показывает грязный кукиш.

В кольце забытых площадей

во тьме пылают поцелуи

на лицах пламенных блядей,

и, поминая Бога всуе,

гудит великая страна

торжественно и бесполезно,

и веселится сатана

в незамерзающих подъездах,

где друг на друга точит нож.

Но,

изъязвленная искусом,

бурлит Рождественская ночь

в стране, оставленной Иисусом.

И мы, мой друг, на Рождество

накроем стол,

накупим водки...

4.

...и только волки,

только волки

увидят наше торжество.

*   *   *

                  Илье

Ночью тревожно кричали цикады,

плакал ребенок,

натужно дыша.

Целую ночь

между раем и адом

осиротело металась дыша.

Целую ночь

бесноватые тени

прыгали в окна

и щелкал замок.

И в полудреме я видел,

как стены

глухо сошлись.

Но проснуться не мог.

Не получалось.

На помощь позвать бы -

голоса не было,

                                      не было сил.

А за окном августовские свадьбы

пели.

И ветер их шум приносил.

А за окном фонарями чадила

улица детства.

По улице той

молодость что ли тайком уходила,

пользуясь долгой ночной темнотой.

Или внезапно кончалась эпоха,

клочьями мрака сползая со стен.

Мне было страшно.

И мне было плохо.

Я умирал без единого вздоха.

А над огромной землей между тем

буйным пожаром

заря просыпалась,

и в ослепительном свете ее,

свесившись с тазика,

улыбалось

свежевыстиранное белье.

РОЖДЕНИЕ

Предчувствие конца,

предчувствие ухода,

предчувствие дождей,

идущих поперек

распахнутой земли.

Но странная свобода

является в крови

и гонит за порог.

И мне еще дано

услышать запах пота,

ползущий сквозь метро

в ночные поезда,

и женщину,

с трудом давящую зевоту,

вести через Москву

неведомо куда.

Спасибо,

что с тобой сошлись мы в этом доме,

и мне дано вкусить

от призрачных щедрот,

когда передо мной

в мучительной истоме,

как рана,

на лице зияет черный рот.

И можно подглядеть,

как спьяну или сдуру

стоит среди двора

седеющий кретин.

И вот - наискосок,

как в мусорную урну,

летит в него плевок.

Потом - еще один.

Спасибо,

что Москвой еще гуляют страсти,

и можно угодить

в божественный обман

и вылететь в окно,

и, плавая в пространстве,

ненужною звездой

пронизывать туман.

Да здравствует вранье

и видимость полета,

и видимость любви,

свершенной в темноте,

пока цветут глаза

ромашками помета

и гребни на - ушах,

и перья - на хвосте.

И вертится земля

подобием рулетки,

и я не знаю сам,

где оборвется шаг,

и в лифте скоростном,

как жаворонок в клетке,

срываюсь в никуда

с седьмого этажа.

*   *   *

Мокрою кошкой

октябрь опускается в лужу.

Время гулять и горланить,

но, веря приметам,

я понимаю,

что больше уже не нарушу

вашего сна.

Потому что не буду поэтом.

Спите спокойно.

Я снова к Москве привыкаю.

Снова ночами не сплю,

но, однако, при этом

не сочиняю стихов,

не грешу

и не каюсь

и никогда уже больше

не буду поэтом.

Желтые листья пеку

          на осеннем бульваре.

Водки не пью.

В целлофан упакованным летом

грустно торгую

на грязном унылом базаре

и никогда уже больше

             не буду поэтом.