ОСКОЛОК                                                                                          Ефим Бершин

Главная страница  Стихи


ДАВАЙ ПОГОВОРИМ О ПУСТОТЕ...

              Так начинается значительнейшее из стихотворений триптиха «Памяти Жени» -поэта Евгения Блажеевского, покинувшего товарищей по несчастью, родившихся в России поэтами и не пригодившихся ей в этом качестве. Антологические стихи Блажеевского о «пустоте пустого пьедестала» Ефим Бершин поставил к мемориальному триптиху эпиграфом. Антология поэзии этого поколения никем не составлена, хотя стихи многих милостиво включены в эклектичные «Строфы века». «Включены», однако, не означает «прочитаны». Да и как может быть прочитана трагедия подкидыша в контексте большой и по-своему дружной семьи советского стихотворного соцзаказа? Сурков рядом с Седаковой. Жданов Иван подле какого-нибудь тайного референта Жданова А.А. Ефим Бершин что-нибудь сразу после Ивана Бездомного. Для исторического правдоподобия, а не только по алфавиту. Но гипотетический Иван Бездомный за хорошее поведение в поголовье наверняка к возрасту соседа по антологии был депутатом, лауреатом и автором тридцати  четырех  сборников,  неизменно  зачинавшихся  программным императивом «Лети, булыжник пролетариата!»

           Ефим Бершин - автор единственной книги «Острова». По странному стечению судеб, она тоже предварялась моим текстом. Собственно, такое пастернаковское «судьбы скрещенье» и удостоверяет принадлежность к одному поколению. Не паспорт же! И мы вовсе не отвлеклись от разговора о пустоте, ибо находимся в ее эпицентре. Только Бершин, угодивший в войну в Приднестровье, потом в Чечне, знает об этом обстоятельстве не умозрительно, в отличие от большинства из нас. Итак, пустота... Ею переполнены стихи, написанные после «Островов». А важнейшая составляющая новой книги - цикл «Монолог осколка» - не может быть прочитана иначе, чем через призму пустоты. Ибо цель - в философскош смысле - в стихах цикла одного корня со словом «прицел» и прищуром снайпера, в него глядящего. Или двух снайперов, целящих с разных сторон. Реки. Войны. Века. Времени:

       И с двух сторон они решали,

кому из них убить меня.

Каждый из нас из инстинкта самосохранения или в качестве защиты от сильнейшей страсти поэта - зависти - привычно думает, что лучшие стихи уже написаны. Я, вероятно, по аналогичным, хотя и не осознаваемым, опасениям тоже наивно полагала, что на данную тему сильнее Гумилева («Все он занят отливаньем пули,/ Что меня с землею разлучит») и Волошина («Молюсь за тех и за других») не сочинишь. Бершин соединил два мотива и поставил себя (понятие «лирический герой» представляется мне формой душевной недостаточности) меж страшных оппозиций ушедшего, но не кончившегося века не жертвой и не «мужем-мироносцем», а целью. Кстати... Два стихотворца примерно одного с нами возраста, но отнюдь не одного поколения, уж не знаю, сговорившись или нет, одновременно написали статейки про Гумилева, в которых в унисон объявили великого поэта инфантилом. Невзрослым, незрелым созданием. Заигравшимся отроком. Только не выпоротым строгим папашей, а расстрелянным врагом, не уверенным в своей победе. В таких случаях, надо думать, дух доктора Фрейда отплясывает победную джигу. Ибо более полного примера вытеснения не подобрать.

             Гумилеву посчастливилось. Он оказался последним поэтом, которого враг по-настоящему испугался. Бродскому, как справедливо говорила Ахматова, уже «делали биографию». Бершину биографию - судьбу - просто не засчитали. Не вывели на табло зачетных очков. Мы как будто бы снова отклонились от траектории пустоты? Ничуть не бывало. Потому что она в стихах «Монолога осколка» фактически уравнена со смертью:

                                     И была пуста

траектория смерти...

Траектория - линия движения или полета, в том числе и пули. Пространственная форма пустоты, казалось бы, самодостаточна. Она равна самой пустоте. Но в «Монологе» силою траектории лирического напора пустота геометрична или, точнее, стереометрична, объемна и, таким образом, жива. Ведь лирическая задача со времен Блока не изменилась: «безличное вочеловечить». Поэтому и смерть для поэта - такая же простая вещь, как любовь. Или дождь. Или снова «смерть», но уже в кавычках. «Простая» в смысле предмета поэзии, оперирования понятием и как тропом, то есть иносказанием, и как реальностью, имманентностью, то есть прямой речью. Но Смерть Поэта - нечто совсем другое. И она имеет непосредственное отношение к пустоте. Смерть Поэта констатировал почти мальчик Лермонтов, который даже по возрасту гибели годится нам с Бершиным в сыновья. Но по возрасту самосознания остается отцом. А Бершину еще и по тематической преемственности - вместе с Гумилевым. Потому что война для них - и родовое занятие мужчины, и опять-таки имманентное самой природе их поэтического дара. Смерть Бога тоже достаточно Юный Ницше установил позже Смерти Поэта. Смерть Человека все еще подвергается сомнению. Хотя какой-нибудь Пелевин или тот же Пригов, не говоря о действительно значительных фигурах литературного некробиоза, доказывают ее каждой страницей своих писаний.

             Трагизм поэзии эпохи Трех Смертей ими же и обусловлен. Потому что писать стихи после Смерти Поэта абсурдно. После Смерти Бога - кощунственно. После Смерти Человека - не для кого (какая горечь и какая надежда в строке «Осколка»: «Они разумны, Господи! Разумны!») Но не писать - значит не просто поверить в Три Смерти, а стать их соучастником и сопричастником. Вот стихи и пишутся - в пустоту, в том числе и ту, «что мной была когда-то». Всеми нами. И никакого отношения к красивой китайской, дзэнской Пустоте эта, фаустовская, пустота не имеет. И Бершин не читается рядом с Бездомным не по идеологической разноголосице, а потому, что первый пишет после смерти Поэта (почему, вероятно, основное действие цикла развивается в небесах или относительно небес), а последний ее просто не заметил.

            Гумилевское, то бишь акмеистическое, было в лирике Ефима Бершина и периода «Островов». И лично мне даже мешало. Лирика, собственно говоря, не нуждается ни в глубоком замысле, ни даже в яркой стилистике. Лирическое произведение держится на контрапункте - или интонации и на энергии движущего чувства (чувств). От брака мелоса и страсти, а вовсе не от остроты зрения, рождается метафора. В этом смысле молодой Бершин был многодетным отцом и не всегда успевал догнать собственных детей, разбегающихся во все стороны по расходящимся   тропам   лирического   сюжета.   Подсушенная   жизнью, подмороженная судьбой, разбавленная опытом, эта перенасыщенность дала в «Осколке» не вымоленную  новой, куда более агностической, нежели при сооцреализме, поэзией благодатную рефлексию. Она не разъедает душу стихотворения, как «пробочка над крепким йодом», а созидает ее. «Острова» -фрагменты суши, кусочки спасения - когда бегством, когда великим, почти эпическим сидением в безотчетном ожидании, разбившись на осколки, как ни парадоксально, обрели цельность и мудрость. В парадоксальности результата при отсутствии стремления к нему и лежит тайна поэзии.

            Теперь, когда понятно, что Гумилев не был акмеистом, а Блок - символистом, когда Смерть Поэта освободила его от наклеек (часто им самим и налепленных для пущей важности), когда дело поэзии вообще лишилось какой бы то ни было важности, любить Стихи и быть в них свободным не может помешать уже ничто. Ни «Родина - сквозная пустота», ни ангел, «отделенный от пустого тела», которым стал метафизически погибший Поэт. «Острова» в моем ощущении -книга северная, зимняя, пронизанная одновременно и вьюгой, и пламенем очага. В новой книге зима тоже присутствует и неподъемной своей русской длиннотой мешает искать счастья. Но все же это очень южная книга. И не только потому, что в злосчастном Приднестровье автор родился, вырос и увидел, как люди убивают людей. А потому, что тишина здесь сравнивается со «зрачком абрикоса». И даже в образе осколка, ключевом наряду с пустотой, присутствует ни только война, не только искореженные дребезги судьбы, но и безумное южное небо, не вмещающее звезд, роняющее их на землю невообразимо щедро, словно Кто-то, с Кем мы «разминулись в пустых небесах», промчался на груженной мерцающим зерном машине, забыв закрыть борт. И падение Икара - Поэта - оставляет образ звездопада, прочерчивает линию совершенно новой и иной траектории: 

                                         Я падаю.

И значит я живу.

 

Марина КУДИМОВА